Бывало, этой думой удручен,
Я прежде много плакал и слезами
Я жег бумагу. Детский глупый сон
Прошел давно, как туча над степями;
Но пылкий дух мой не был освежен,
В нем родилися бури, как в пустыне,
Но скоро улеглись они, и ныне
Осталось сердцу, вместо слез, бурь тех,
Один лишь отзыв — звучный,
горький смех…
Там, где весной белел поток игривый,
Лежат кремни — и блещут, но не живы!
Неточные совпадения
— Нет, Клим Иванович, ты подумай! — сладостно воет он, вертясь в комнате. — Когда это было, чтоб премьер-министр, у нас, затевал публичную говорильню, под руководством Гакебуша, с участием Леонида Андреева, Короленко,
Горького? Гакебушу — сто тысяч, Андрееву — шестьдесят, кроме построчной, Короленке,
Горькому — по рублю за строчку. Это тебе — не Европа! Это — мировой аттракцион и — масса
смеха!
Поэт, нашедший слово и голос для этой боли, был слишком горд, чтобы притворяться, чтоб страдать для рукоплесканий; напротив, он часто
горькую мысль свою высказывал с таким юмором, что добрые люди помирали со
смеха.
Скажу тебе, что моим
смехом я даже хотел прикрыть мое
горькое чувство.
«И он рассмеялся
горьким, презрительным
смехом».
От природы характера веселого, восприимчивого в высшей степени и легкомысленного, она вначале кое-как еще переносила свою
горькую участь и даже могла подчас и смеяться самым веселым, беззаботным
смехом; но с годами судьба взяла наконец свое.
Он был подавлен, уничтожен. Тем не менее капризная мысль его и тут не изменила своему обычному характеру. Он не сказал себе: «Вот какое бремя лежит на мне, безвестном кадете, выбравшемся в помпадуры! вот с чем надлежало мне познакомиться прежде, чем расточать направо и налево: „влепить“, да „закатить“!» — но вскочил, как ужаленный, и с каким-то
горьким, нервным
смехом воскликнул...
Много лиц и слов врезалось в память мою, великие слёзы пролиты были предо мной, и не раз бывал я оглушён страшным
смехом отчаяния; все яды отведаны мною, пил я воды сотен рек. И не однажды сам проливал
горькие слёзы бессилия.
— Свистать? На сцене? Ха-ха-ха! (Он смеется
горьким актерским
смехом). Ты ли это говоришь? Да разве ты не знаешь, что сцена — это хра-ам, это алтарь, на который мы кладем все свои лучшие мысли и желания. И вдруг — свистать! Ха-ха-ха…
Я для добра был прежде гибнуть рад,
Но за добро платили мне презреньем;
Я пробежал пороков длинный ряд
И пресыщен был
горьким наслажденьем…
Тогда я хладно посмотрел назад:
Как с свежего рисунка, сгладил краску
С картины прошлых дней, вздохнул и маску
Надел, и буйным
смехом заглушил
Слова глупцов, и дерзко их казнил,
И, грубо пробуждая их беспечность,
Насмешливо указывал на вечность.
Настоящий характер русской мысли, поэтической и спекулятивной, развивается в полной силе по восшествии на престол Николая. Отличительная черта этого направления — трагическое освобождение совести, безжалостное отрицание,
горькая ирония, мучительное углубление в самого себя. Иногда все это разражается безумным
смехом, но в этом
смехе нет ничего веселого.
Клянусь вечным спасением, еще никогда Меня не пронизывало столько смертельных токов, еще никогда Я не пил такого
горького напитка, еще никогда не овладевал Моей душою такой неудержимый
смех!
Презрение и ненависть, тоска и любовь, гнев и
смех,
горький, как полынь, — вот чем до краев была налита поднесенная Мне чаша… нет, еще хуже, еще
горче, еще смертельнее!
И вот какая оказывается перед нами
горькая истина: этот гражданин, который так внимательно все заглядывает зачем-то в свой кулак (
смех), этот гражданин до самой сегодняшней поры был комсомольцем и черное дело свое делал с комсомольским билетом в кармане.
— Я заметил несколько раз, что при каждом брошенном ее мужем ноже она смеялась едва слышным, но очень выразительным
смехом,
смехом горьким и звучащим насмешкой.
Несмотря на окружающих ее сенных девушек, несмотря на их шутки,
смех, песни, несмотря на постоянное присутствие любимой няни и новой любимицы Маши, она сознавала себя одинокой, и это
горькое сознание заставляло болезненно сжиматься ее сердце, в уме возникало какое-то безотчетное неопределенное стремление к чему-то или к кому-то.
Павлуша ты мой, Павлушенька! Мальчик ты мой неоцененный, братик мой миленький! Был ты мне чужой, и мало я ласкал тебя, не знал, что умрешь ты, не поживши, а теперь на что тебе мои
горькие слезы. Где твои кроткие серые глаза, твой
смех нерешительный, твои усики, над которыми мы смеялись? Убит, и никак я не пойму, что это значит, что это значит. Убит!
Некоторая, вполне, впрочем, естественная несдержанность в речах, страстная порывистость, с какой он рассказывает о себе, порою
горький, даже иронический
смех, а вслед затем тяжелая задумчивость, из которой с трудом удается его извлечь даже прикосновением руки, — дополняют облик моего нового знакомца.